Уильям вордсворт - избранная лирика. "Над желтым наклонясь цветком…"

I"ve watched you now a full half-hour,
Self-poised upon that yellow flower;
And, little Butterfly! indeed
I know not if you sleep or feed.
How motionless! - not- frozen seas
More motionless! and then
What joy awaits you, when the breeze
Hath found you out among the trees,
And calls you forth again!

This plot of orchard-ground is ours;
My trees they are, my Sister"s flowers;
Here rest your wings when they are weary;
Here lodge as in a sanctuary!
Come often to us, fear no wrong;
Sit near us on the bough!
We"ll talk of sunshine and of song,
And summer days, when we were young;
Sweet childish days, that were as long
As twenty days are now.

"Над желтым наклонясь цветком…"

Над желтым наклонясь цветком,
Тобой, малюткой-мотыльком,
Я любовался и не знал,
Нектар вкушал ты или спал.
И был ты неподвижней вод
объятых льдом морей.
Счастливым будет ли полет,
Когда внезапный ветр найдет
тебя среди ветвей?

Останься с нами! Мы с сестрой
Тебе подарим садик свой.
Здесь отдохнут твои крыла.
Тебе не причиним мы зла!
Будь гостем нашим дорогим,
присядь на куст близ нас.
О детских днях поговорим,
Их летний свет неповторим,
И каждый долгим был - таким,
как двадцать дней сейчас.

THE GREEN LINNET

Beneath these fruit-tree boughs that shed
Their snow-white blossoms on my head,
With brightest sunshine round me spread
Of spring"s unclouded weather,
In this sequestered nook how sweet
To sit upon my orchard-seat!
And birds and flowers once more to greet,
My last year"s friends together.

While birds, aid butterflies, and flowers,
Make all one band of paramours,
Thou, ranging up and down the bowers,
Art sole in thy employment:
A Life, a Presence like the Air,
Scattering thy gladness without care,
Too blest with any one to pair;
Thyself thy own enjoyment.

My dazzled sight he oft deceives,
A Brother of the dancing leaves;
Then flits, and from the cottage-eaves
Pours forth his song in gushes;
As if by that exulting strain
He mocked and treated with disdain
The voiceless Form he chose to feign,
While fluttering in the bushes.

ЗЕЛЕНЫЙ РЕПОЛОВ

В тот час, как лепестки весной
Ложатся наземь пеленой
И блещет небо надо мной
Веселыми лучами,
Мне любо отдыхать в садах,
В блаженных забываться снах
И любо мне цветы и птах
Звать юности друзьями.

Но ты, кто скрашивал мне дни,
Как изумруд, сверкал в тени,
Чьи веселы, как ни одни,
И песнь и оперенье, -
Привет тебе, о реполов,
Ты - голос Духа меж певцов,
Ты - радость праздничных часов
В моем уединенье.

Все в хоре гимн любви поет:
Зверь, птица, мотылек и плод.
Но в одиночестве плывет
С ветвей твоя рулада.
Ты - воздух, жизнь и благодать,
Ты в мир пришел, чтоб радость дать,
И друга нет тебе под стать -
Ты сам себе услада.

Когда при ветре лес шумит,
Мне так его любезен вид!
Все кажется, что он парит,
Хоть отдохнуть присел он.
Я вижу спинку меж ветвей
И крылья быстрые за ней -
Ковром из света и теней
Всего себя одел он.

Сейчас он различим едва,
Такой же темный, как листва,
Но солнцем вспыхнет синева -
И в небеса проворно
Со стрехи он тогда спорхнет
И в звонкой песне осмеет
Немой, невзрачный облик тот,
Что принимал притворно.

THE SOLITARY REAPER

No Nightingale did ever chaunt
More welcome notes to weary bands
Of travellers in some shady haunt,
Among Arabian sands:
A voice so thrilling ne"er was heard
In spring-time from the Cuckoo-bird,
Breaking the silence of the seas
Among the farthest Hebrides.

Will no one tell me what she sings? -
Perhaps the plaintive numbers flow
For old, unhappy, far-off things,
And battles long ago:
Or is it some more humble lay,
Familiar matter of to-day?
Some natural sorrow, loss, or pain,
That has been, and may be again?
Whate"er the theme, the Maiden sang
As if her song could have no ending;
I saw her singing at her work,
And o"er the sickle bending; -
I listened, motionless and still;
And, as I mounted up the hill
The music in my heart I bore,
Long after it was heard no more.

ОДИНОКАЯ ЖНИЦА

Ты слышишь голос там, во ржи,
Шотландской девушки простой,
Но, чтобы песню не спугнуть,
Ты на виду не стой.
И жнет, и вяжет - все одна,
И песня долгая грустна,
И в тишине звучит напев,
Глухой долиной завладев.
Так аравийский соловей
В тени оазиса поет,
И об усталости своей
Не помнит пешеход.
Так возвещает о весне
Кукушки оклик, нежный зов
В пустынной дальней стороне
Гебридских островов.

О чем же девушка поет,
Все заунывней и грустней?
О черных днях былых невзгод,
О битвах прежних дней,
Старинной песней хороня
Невзгоды нынешнего дня.
А может, боль былых утрат
Пришла непрошеной назад?
Но песне не было конца,
И жница молодая
Все пела, пела, над серпом
Спины не разгибая.
Я молча слушал, а потом
Нашел тропинку за холмом.
Все дальше в горы я спешу
И в сердце песню уношу.

TO THE CUCKOO

O blithe New-comer! I have heard,
I hear thee and rejoice.
O Cuckoo! shall I call thee Bird,
Or but a wandering Voice?

While I am lying on the grass
Thy twofold shout I hear,
From hill to hill it seems to pass,
At once far off, and near.

Though babbling only to the Vale,
Of sunshine and of flowers,
Thou bringest unto me a tale
Of visionary hours.

Thrice welcome, darling of the Spring!
Even yet thou art to me
No bird, but an invisible thing,
A voice, a mystery;

The same whom in my school-boy days
I listened to; that Cry
Which made me look a thousand ways
In bush, and tree, and sky.

To seek thee did I often rove
Through woods and on the green;
And thou wert still a hope, a love;
Still longed for, never seen.

And I can listen to thee yet;
Can lie upon the plain
And listen, till I do beget
That golden time again.

Куда принесся, как на пир,
Ты, вешний гость лесов!

"She was a Phantom of delight…"

She was a Phantom of delight
When first she gleamed upon my sight;
A lovely Apparition, sent
To be a moment"s ornament;
Her eyes as stars of Twilight fair;
Like Twilight"s, too, her dusky hair;
But all things else about her drawn
From May-time and the cheerful Dawn;
A dancing Shape, an Image gay,
To haunt, to startle, and way-lay.

I saw her upon nearer view,
A Spirit, yet a Woman too!
Her household motions light and free,
And steps of virgin-liberty;
A countenance in which did meet
Sweet records, promises as sweet;
A Creature not too bright or good
For human nature"s daily food;
For transient sorrows, simple wiles,
Praise, blame, love, kisses, tears, and smiles.

Толпою вошли греческие цари.

Где моя честь? - проговорил Менелай, растерянно оглядываясь.

Где твоя честь? - хором запели цари, театрально подняв вверх правые руки.

Где моя… ч-честь? - повторил Менелай, губы его запрыгали, и он заплакал, жалко скосив лицо, - заплакал дряхлым, бессильным плачем.

Это было удивительно. В убогом садике, на убогой сцене, никому не ведомый актер вдруг перевернул все, и там, где по ходу действия и по замыслу композитора нужно было смеяться над рогоносцем, хотелось плакать над несчастным старым человеком с разбитой верой в женщину и в правду…

Занавес опустился, толпа сквозь узкие проходы повалила в сад. Воронецкий медленно прошел аллею. Сел на чугунную скамейку, закурил папиросу. На душе было тяжело и неприятно; он курил и наблюдал гуляющих, стараясь не замечать овладевшего им неприятного чувства. В будке военный оркестр играл попурри из «Фауста». Корнет-а-пистон вел арию Валентина, и в вечернем воздухе мелодия звучала грустно и задушевно:

Бог всесильный, бог любви,

О, услышь мою мольбу:

Я за сестру тебя молю,

Сжалься, сжалься ты над ней!..

Над головою тихо шумели деревья, заря гасла, небо было чистое, нежное. В густой зелени серебристых тополей заблестели электрические фонари. Воронецкий посмотрел на часы: половина одиннадцатого; пора было ехать в Лесной.

Он вышел из сада и взял извозчика на Выборгскую, к Лесной «конке».

Была белая ночь. Дворники, кутаясь в сермяжные халаты, дремали у ворот; улицы пустели; изредка проезжал извозчик, или, как тень, проносился велосипедист, давая на поворотах резкие, короткие звонки.

Воронецкий проехал узкую Казанскую, бессонный Невский, повернул на Литейный; под догоравшей зарей блеснула далекая гладь Невы. Буксирный пароход, мерцая зеленым фонарем, бесшумно поворачивал к берегу, оставляя за собою тускло сверкавшую струю. Воронецкий следил за ним угрюмым взглядом; приятное настроение его исчезло и не возвращалось; прелесть предстоящего свидания потускнела.

Извозчик выехал на Сампсониевский проспект. Паровая «конка» только что отошла; гремя и плавно колыхаясь, поезд быстро исчезал в сумраке белой ночи. Следующий поезд должен был идти через полчаса.

Прибавили бы, барин, полтинничек, - свез бы вас в Лесной, - сказал извозчик.

Воронецкий некоторое время в колебании смотрел в даль Сампсониевского проспекта.

Пошел на Пушкинскую! - вдруг отрывисто сказал он.

Извозчик повернул обратно.

Воронецкий ехал, прикусив губу и сдерживая презрительную усмешку; он сам себе был невыразимо смешон, что не поехал в Лесной.

Солнце садилось за бор. Тележка, звякая бубенчиками, медленно двигалась по глинистому гребню. Я сидел и сомнительно поглядывал на моего возницу. Направо, прямо из-под колес тележки, бежал вниз обрыв, а под ним весело струилась темноводая Шелонь; налево, также от самых колес, шел овраг, на дне его тянулась размытая весенними дождями глинистая дорога. Тележка переваливалась с боку на бок, наклонялась то над рекою, то над оврагом. В какую сторону предстояло нам свалиться?..

Мой возница Лизар - молчаливый, низенький старик - втягивал голову в плечи, дергал локтями и осторожно повторял: «Тпру!.. тпру!..»

Как ты, дедка, не боишься? Ведь мы свалимся! - не выдержал я.

Я готовился услышать в ответ классическое: «Небось!» Но Лизар неожиданно ответил:

Свалимся, барин, - Христос-правда, свалимся!.. Как же не бояться? Уж то-то боюсь!

Так ты бы на дорогу съехал.

На дорогу! Увязнешь на дороге, гораздо топко. Дожди-то какие лили! Погляди на Шелонь, - видишь, вздулась. Вода в ней свежая, чистая, что серебрина, а нынче вон как потемнела, - всю воду с болот взяла… «Не боюсь!» - повторил он, помолчав. - Уж так-то боюсь, ажно вспотел!

Он снял облезлую шапку и утер рукою лоб.

А ты вот что, барин любимый! Слезай с тележки да вон до того яру через кустики и дойди. А я на дорогу спущусь, кругом объеду.

Я сошел с тележки. Лизар оживился, задергал вожжами и покатил по откосу в овраг. Бубенчики закатились испуганным, прерывистым звоном; тележка прыгала по промоинам, Лизар прыгал на облучке и натягивал вожжи.

Н-но, гамыры! - донеслось со дна оврага, словно из преисподней. Тележка, увязая в глине, потащилась в гору.

Я перебрался через овраг и пошел перелеском. По ту сторону Шелони, над бортом, тянулись ярко-золотые тучки, и сам бор под ними казался мрачным и молчаливым. А кругом стоял тот смутный, непрерывный и веселый шум, которым днем и ночью полон воздух в начале лета.

Среди ореховых и ольховых кустов все пело, стрекотало, жужжало. В теплом воздухе стояли веселые рои комаров-толкачиков, майские жуки с серьезным видом кружились вокруг берез, птички проносились через поляны волнистым, порывистым лётом. Вдали повсюду звучали девические песни, - была троица, по деревням водили хороводы.

Я остановился на опушке, около межи. Когда стоишь так один, не шевелясь, лицом к лицу с природой, то овладевает странное чувство: кажется, что она не замечает тебя, и ты, пользуясь этим, вот-вот сейчас увидишь и узнаешь какую-то самую ее сокровенную тайну. И тогда все окружающее кажется необычным и полным этой тайны. Под зеленевшими дубами земля была усыпана темно-бурыми прошлогодними листьями; каждый лист шуршал и шевелился, какая-то скрытая жизнь таилась под ними; что это там - лесные муравьи, прорастающая трава?.. И все кругом слабо шумело и шуршало, словно живое, - трава, цветы, кусты. Не замечая человека, все как будто ожило и зажило свободно, не скрываясь… Ветер мягко пронесся по матово-зеленой ржи и перебежал в осины. Осины зашептались, заволновались, с коротким шумом вздрагивая листьями; облако белых пушинок сорвалось с их сережек и, словно сговорившись с ветром, весело понеслось в темнеющую чащу.

Мне показалось, что справа кто-то смотрит. Я оглянулся. В десяти шагах сидели в траве два выскочившие из ржи зайца. Они сидели спокойно и с юмористическим любопытством глядели на меня. Как будто им было смешно, что и я надеюсь проникнуть в ту тайну, которую сами они и все кругом прекрасно знают. При моем движении зайцы переглянулись и, не спеша, несколькими большими, мягкими прыжками, бесшумно отбежали к кустам ракитника; там они снова сели и, шевеля ушами, продолжали поглядывать на меня.

О-го-го-го-го-ооо! - глухо донесся из-за ржи крик Лизара.

Я откликнулся. Зайцы снялись и стали удаляться неуклюже-легкими прыжками. Меж кустов долго еще мелькали их рыжие горбатые спины и длинные уши. Я вышел на дорогу.

Хорошо бы теперь чайку попить, - сказал я.

Ну что ж! Вот приедем в Якоревку, и попьешь чайку, - ответил Лизар. - Ты, значит, чайку попьешь, отдохнешь, я походом коней покормлю, а там с холодочком и поедем дальше.

А далеко до Якоревки?

Лизар удивился.

До Якоревки-то? Да вон она!

Над рожью серели соломенные крыши деревни. Лизар встрепенулся и сильнее задергал вожжами. Мы въехали в узкую, уже потемневшую улицу, заросшую ветлами. Избы, как вообще в этих краях, были очень высокие, с окнами венцов на пятнадцать - двадцать от земли.

Лизар подъехал к избе. Около нее на суке ивы висели веревочные качели. На высоком крылечке никого не было, в окнах было темно. Лизар остановил лошадей, задумчиво поглядел на качели и крикнул:

Эй, кума Агафья! Нельзя ли на качелях позыбаться у тебя? Горазд качели хороши!

На крыльцо вышла баба, прямая и худая, с сухим, строгим лицом.

Кого говоришь? - спросила она.

Самоварчик барину надобен, проезжающему… Будь здорова!

Баба внимательно оглядела меня с ног до головы.

Солнце садилось за бор. Тележка, звякая бубенчиками, медленно двигалась по глинистому гребню. Я сидел и сомнительно поглядывал на моего возницу. Направо, прямо из-под колёс тележки, бежал вниз обрыв, а под ним весело струилась темноводая Шелонь; налево, также от самых колёс, шёл овраг, на дне его тянулась размытая весенними дождями глинистая дорога. Тележка переваливалась с боку на бок, наклонялась то над рекою, то над оврагом. В какую сторону предстояло нам свалиться?..

Мой возница Лизар - молчаливый, низенький старик - втягивал голову в плечи, дёргал локтями и осторожно повторял: «Тпру!.. тпру!..»

Как ты, дедка, не боишься? Ведь мы свалимся! - не выдержал я.

Я готовился услышать в ответ классическое: «Небось!» Но Лизар неожиданно ответил:

Свалимся, барин, - Христос-правда, свалимся!.. Как же не бояться? Уж то-то боюсь!

Так ты бы на дорогу съехал.

На дорогу! Увязнешь на дороге, гораздо топко. Дожди-то какие лили! Погляди на Шелонь, - видишь, вздулась. Вода в ней свежая, чистая, что серебрина, а нынче вон как потемнела, - всю воду с болот взяла… «Не боюсь!» - повторил он, помолчав. - Уж так-то боюсь, ажно вспотел!

Он снял облезлую шапку и утер рукою лоб.

А ты вот что, барин любимый! Слезай с тележки да вон до того яру через кустики и дойди. А я на дорогу спущусь, кругом объеду.

Я сошел с тележки. Лизар оживился, задёргал вожжами и покатил по откосу в овраг. Бубенчики закатились испуганным, прерывистым звоном; тележка прыгала по промоинам, Лизар прыгал на облучке и натягивал вожжи.

Н-но, гамыры! [Гамыры - вялые, неповоротливые] - донеслось со дна оврага, словно из преисподней. Тележка, увязая в глине, потащилась в гору.

Я перебрался через овраг и пошел перелеском. По ту сторону Шелони, над бортом, тянулись ярко-золотые тучки, и сам бор под ними казался мрачным и молчаливым. А кругом стоял тот смутный, непрерывный и веселый шум, которым днем и ночью полон воздух в начале лета.

Среди ореховых и ольховых кустов все пело, стрекотало, жужжало. В теплом воздухе стояли весёлые рои комаров-толкачиков, майские жуки с серьезным видом кружились вокруг берез, птички проносились через поляны волнистым, порывистым лётом. Вдали повсюду звучали девические песни, - была троица, по деревням водили хороводы.

Я остановился на опушке, около межи. Когда стоишь так один, не шевелясь, лицом к лицу с природой, то овладевает странное чувство: кажется, что она не замечает тебя, и ты, пользуясь этим, вот-вот сейчас увидишь и узнаешь какую-то самую ее сокровенную тайну. И тогда все окружающее кажется необычным и полным этой тайны. Под зеленевшими дубами земля была усыпана темно-бурыми прошлогодними листьями; каждый лист шуршал и шевелился, какая-то скрытая жизнь таилась под ними; что это там - лесные муравьи, прорастающая трава?.. И все кругом слабо шумело и шуршало, словно живое, - трава, цветы, кусты. Не замечая человека, все как будто ожило и зажило свободно, не скрываясь… Ветер мягко пронёсся по матово-зеленой ржи и перебежал в осины. Осины зашептались, заволновались, с коротким шумом вздрагивая листьями; облако белых пушинок сорвалось с их сережек и, словно сговорившись с ветром, весело понеслось в темнеющую чащу.

Мне показалось, что справа кто-то смотрит. Я оглянулся. В десяти шагах сидели в траве два выскочившие из ржи зайца. Они сидели спокойно и с юмористическим любопытством глядели на меня. Как будто им было смешно, что и я надеюсь проникнуть в ту тайну, которую сами они и все кругом прекрасно знают. При моем движении зайцы переглянулись и, не спеша, несколькими большими, мягкими прыжками, бесшумно отбежали к кустам ракитника; там они снова сели и, шевеля ушами, продолжали поглядывать на меня.

О-го-го-го-го-ооо! - глухо донёсся из-за ржи крик Лизара.

Я откликнулся. Зайцы снялись и стали удаляться неуклюже-легкими прыжками. Меж кустов долго ещё мелькали их рыжие горбатые спины и длинные уши. Я вышел на дорогу.

Хорошо бы теперь чайку попить, - сказал я.

Ну что ж! Вот приедем в Якоревку, и попьешь чайку, - ответил Лизар. - Ты, значит, чайку попьёшь, отдохнёшь, я походом коней покормлю, а там с холодочком и поедем дальше.

А далеко до Якоревки?

Лизар удивился.

До Якоревки-то? Да вон она!

Над рожью серели соломенные крыши деревни. Лизар встрепенулся и сильнее задёргал вожжами. Мы въехали в узкую, уже потемневшую улицу, заросшую вётлами. Избы, как вообще в этих краях, были очень высокие, с окнами венцов на пятнадцать - двадцать от земли.

Лизар подъехал к избе. Около неё на суке ивы висели верёвочные качели. На высоком крылечке никого не было, в окнах было темно. Лизар остановил лошадей, задумчиво поглядел на качели и крикнул:

Эй, кума Агафья! Нельзя ли на качелях позыбаться у тебя? Горазд качели хороши!

На крыльцо вышла баба, прямая и худая, с сухим, строгим лицом.

Кого говоришь? - спросила она.

Самоварчик барину надобен, проезжающему… Будь здорова!

Баба внимательно оглядела меня с ног до головы.

Здравствуйте… Сейчас сами отпили, можно наставить, - медленно ответила она. - Дунька! - позвала она так, как будто Дунька стояла рядом с нею. - Подложи шишек в самовар!.. Сейчас готов будет тебе.

Из сеней выглянула девушка с широким лицом и бойкими глазами под чёрными бровями. Она с любопытством оглядела меня и исчезла.

Через десять минут на высоком крылечке кипел самовар. Я заварил чай.

Заря догорала. Легкие тучки освещались сверху странным полусветом надвигавшейся белой ночи. На улице, окутанной бледным сумраком, были жизнь и движение, с конца ее лилась хороводная песня. Громкие голоса, скрашенные расстоянием, звучали задумчиво и нежно:

Не на много времени жизнь давалася,

За единый час миновалася…

В барском саду заливался соловей, оттуда тянуло запахом сирени и росистой свежестью сада. Ночь томила, в душе поднимались смутные желания. Становилось хорошо и грустно.

Ты что ж гулять не приходишь?

Что, что! Все девки в хороводе, а тебя нету. На кой-они мне?.. Кто это у вас?

Барин проезжающий чай пьёт. Самовар ему наставляла я.

Пошел ты, дьявол!

Нишкни! Идут!

Голоса смолкли. Лизар, засыпавший лошадям овёс, поднялся на крылечко. Я достал бутылку, налил водкою рюмку и чашку. Предложил чашку Лизару. Лизар задвигал плечами, маленькие глаза под нависшими бровями блеснули.

Ну, почеремонимся! - стыдливо усмехнулся он, быстро стащил с головы шапку и принял чашку. - Здравствуй!

Мы выпили, закусили. Стали пить чай. Лизар держал в корявых руках блюдечко и, жмурясь, дул в него. Хозяйка снова появилась на пороге, прямая и неподвижная. За ее юбку держались два мальчугана. Засунув пальцы в рот, они исподлобья внимательно смотрели на нас. Из оконца подызбицы тянуло запахом прелого картофеля.

Хозяйка тихо спросила:

Разродилась сноха твоя?

Разродилась, матушка, разродилась, - поспешно ответил Лизар.

Мертвого выкинула?

Зачем мёртвого? Живого.

Живого?.. А у нас тут баяли, мёртвого выбросит. Старуха Пафнутова гомонила, - горазд тяжко рожает, не разродится.

С чего не разродиться? За дохтуром спосылали! - Лизар улыбнулся длинной, насмешливой улыбкой. - Приехал, клещами ребёночка вытащил - живого, вот и гляди.

Хозяйка покачала головой.

Клещами!

Делают не знамо что! - вздохнул Лизар.

Как не знамо что? - возразил я. - Живого ведь вытащили, чего ж тебе? А не помог бы доктор, ребенок бы умер.

- «Живого», «живого», - повторил Лизар и замолчал. - Так они нам ни к чему!.. Довольно, значит! Будет! И так полна изба. Чего ж балуются, дохтура беспокоят? Сами хлеб жевали-жевали, а дохтор приезжай к ним - глота-ать!.. Избаловался ныне народ, вот что! С негой стали жить, с заботой, о боге не мыслят. Вон бобушки [Бобушками в Псковской губернии называют оспу] по деревням ходят, ребят клюют; сейчас приедет фершалиха, начнёт ребят колоть; всех переколет, ни одного не оставит. Заболел кто, - сейчас к дохтору едет… Прежде не так было…

Лизар вздохнул.

Прежде, барин мой жалобный, лучше было. Жили смирно, бога помнили, а господь-батюшка заботился о людях, назначал всему меру. Мера была, порядок! Война объявится, а либо голод, - и почистит народ, глядишь - жить слободнее стало; бобушки придут, - что народу поклюют! Знай, домовины готовь! Сокращал господь человека, жалел народ. А таперичка нету этого. Ни войны не слыхать, везде тихо, фершалих наставили. Вот и тужит народ землёю. Что сталось то, и не гляди! Выедешь с сохою на нивку, а что арать, не знаешь. Сосед кричит: «Эй, дядя Лизар, мою полоску зацепил!» Повернулся - с другого боку: «Мою-то зачем трогаешь?!» Во-от какое стеснение!.. Скажем, куму взять. - Лизар кивнул на хозяйку. - Пять сынов у них, видишь? Ребята всё малые, что паучки, а вырастут, - всех нужно произвести к делу… К делу нужно произвести! А земли на одну душу. Вот и считай тым разом, - много ли на каждого придётся?

Да так сказать, ничего и не придется, - поучающе сказала хозяйка.

Лизар развёл руками.

Ничего! На кой-же они нужны! На сторону нам ходить некуда, заработки плохие!.. Ложись да помирай. По нашему делу, барин мой любимый, столько ребят не надобно. Если чей бог хороший, то прибирает к себе, - значит, сокращает семейство. Слыхал, как говорится? Дай, господи, скотинку с приплодом, а деток с приморцем. Вот как говорится у нас!

Хозяйка сочувственно слушала Лизара и ласково гладила по волосам жавшихся к ней ребят.

Губят нас, можно сказать, пустячные дела, - продолжал захмелевший Лизар. - Бессмертная сила народу набилась, а сунуться некуда, концов-выходов нету. А каждый на то не смотрит, старается со своей бабой… Э-эх! Не глядели бы мои глаза, что делается!.. Уж наказываешь сынам своим: будьте, ребятушки, посмирнее, - сами видите, дело наше маленькое, пустячное. И понимают, а глядишь,-то одна сноха неладивши породит, то другая…

И то сказать: не из соломы сплетены, - вздохнула хозяйка.

Тяжкое дело, тяжкое дело! - в раздумье произнёс Лизар. - А только я так домекаюсь, что бабам бы тут порадеть нужно, вот кому. Сходи к дохтору, поклонись в ножки, - они учены, знают дело. Поклонишься - дадут тебе капель. Ведь за это не то что яичек - гуся не пожалеешь. Как скажешь, есть такие капли? - спросил Лизар, значительно и испытующе поглядев на меня.

Он говорил долго. А вдали звучали песни, и природа изнывала от избытка жизни. И казалось, - вот стоят два разлагающихся трупа и говорят холодные, дышащие могильной плесенью речи. Я встал.

Пора ехать!

И то пора!

Лизар суетливо поднялся и пошел к лошадям.

Заря совсем погасла, когда мы двинулись. Была белая ночь, облачная и тихая. У околицы ещё шёл хоровод, но он уж сильно поредел и с каждой минутой таял все больше. А в бледном полумраке - на гумнах, за плетнями, под ракитами - везде слышался мужской шёпот, сдержанный девичий смех.

Из проулка навстречу нам вышла парочка. Молодцеватый парень с русой бородкой и девушка в красном платочке медленно переходили дорогу, тесно прижавшись друг к другу. С широкого, миловидного лица девушки без испуга глянули на меня глаза из-под чёрных бровей. Кажется, это была Дунька.

За околицей нас снова охватил стоявший повсюду смутный, непрерывный шум весенней жизни. Была уж поздняя ночь, а все кругом жило, пело и любило. Пахло зацветающей рожью. В прозрачно-сумрачном воздухе, колыхаясь и обгоняя друг друга, неслись вдали белые пушинки ив и осин - неслись, неслись без конца, словно желая заполнить своими семенами весь мир.

Отдохнувшие лошади бойко бежали по дороге. Светло-желтый песок весело шуршал под колёсами. Водка испарилась из головы Лизара, он снова примолк. Я со странным чувством, как на что-то чужое тут и непонятное, смотрел на него… Мы спустились в лощину.

Тпру!.. Тпру!.. - вдруг испуганно произнёс Лизар. Он остановил у мостика лошадей, соскочил и стал торопливо привязывать сорвавшуюся постромку. Шум тележки смолк.

Тогда меня ещё сильнее охватила эта через край бившая кругом жизнь. Отовсюду плыла такая масса звуков, что, казалось, им было тесно в воздухе. В лесу гулко, перебивая друг друга, заливались соловьи, вверху лощины задумчиво трещал коростель; кругом, во влажной осоке, обрывисто и загадочно стонали жабы, квакали лягушки, из-под земли бойко неслось слабое и мелодическое «туррррррр»… Все жило вольно и без удержу, с непоколебимым сознанием законности и правоты своего существования. Хороша жизнь! Жить, жить, - жить широкой, полной жизнью, не бояться её, не ломать и не отрицать себя, - в этом была та великая тайна, которую так радостно и властно раскрывала природа.

И среди этого таинства неудержимо рвущейся вширь жизни - он, сжавшийся в себя, с упорными думами о собственном сокращении!.. Царь жизни!